Мне он был другом, старшим товарищем. Я был на кладбище, стоял у могилы и понимал, что, вот, нет ничего общего со всем здесь происходящим и тем человеком, которого я знал, который жил, хотел, страдал, любил, дружил, обижался, мечтал, … нет ничего общего с этим холмиком, не то земли, не то глины, который стал последним престанищем для его костей. Смерть — нелепая штука. Она всегда приходит внезапно, даже если и понимаешь, что, вот, человек, который может погибнуть, пропасть, который поблизости, что его спасать надо (!) и, когда это потом действительно случается — все равно этому не можешь поверить. Эта трагическая новость застала нас летом 2014, когда мы поехали в путешествие по Европе. Закончив тур по Норвегии, где мы были на Северо-Западе в Алесунде, на Севере на Атлантическом океане, проезжали фьорды, дороги троллей, горы, водопады, заливы, в общем, настоящие походные места. И тогда мы с Наташей вспоминали Бориса, его походы на Север, вот бы ему сюда, в Норвегию раз выбраться с детьми, тут так же красиво, но только гораздо чище, и у дорог, и в лесах, будто Кандалакша, только с фьордами, заливами, с бесчисленными водопадами, с тем же мхом и огромными камнями у побережья.. Мы хотели потом показать Борису снятое видео о нашем путешествии по Норвегии. Так вот, закончив путешествие по Норвегии, мы приехали в Данию, чтобы, немного передохнув, ехать дальше во Францию и, вдруг, невозможная, нелепая новость, что Бориса больше нет пришла мне от Наташиной мамы на телефон. Наташа полетела в Москву на похороны, я остался с детьми, и мы с Жориком, моим братом, до глубокой ночи тогда вспоминали Бориса, эпизоды, разные сцены нашей жизни и, мои, и Жорика из совсем давнего, и недавнего с Борисом. Бедный, бедный Борис, повторял я себе и еле сдерживал слезы. Хочется плакать, просто плакать… От бессилия, от обиды, от того, что больше уже не встретишься с Ним. От того, что, что-то мог бы сказать, а не сказал и уже больше никогда не скажешь. Это «никогда» наводит страх, отчаянье; «никогда», значит вообще — никогда!!! Это пропасть, это бездна, разделившая нас уже навсегда. Борис был для каждого своим. Для меня он тоже был моим, особенным. Я думаю, что Он был человеком «закрытым», я чувствовал какую-то дистанцию, что-ли, между ним и мною и нужно было идти вокруг да около, чтобы эта дистанция понемногу сокращалась. К нему нужен был какой-то особый подход, ключик, чтобы можно было поговорить откровенно, и чтобы он тоже говорил откровенно. Я имею ввиду отношения межличностные. Борис никогда не давил. Он позволял всему происходить. Давно, лет 15 назад, в походе, я тогда возмущался, спрашивал Его, почему Он не делает замечания старшим детям, когда они ничего не делают, не носят дрова, не моют каны, не готовят еды,…только греются у костра и все время недовольны, говорят постоянно о еде.. Тогда Он мне сказал: «воспитывать не воспитывая», то есть инициатива должна была исходить от них. Первые разы, когда я видел Бориса был не то 1983, не то 84 год, когда я с моим братом Жорой ехал в КЛОН на Россошанскую, где Жорик вел у Бориса «первый», потом «второй» клон и т.д. Там я познакомился и с Димой Георгиевым. Потом несколько раз я бывал в квартире у Бориса, незатейливая обстановка, дети, казалось, их так было много там: Юля, Максим, Сережа, Катя. Непередаваемое ощущение было тогда у меня, что вот эта жизнь, что течет за окном, на улице, чем живет вся страна СССР — это одна жизнь, какая-то сероватая, заурядная, штампованная,.. И Борис, Клоны, зарядки, походы, голодание, купание в проруби,… — совсем другая, внезапная, непохожая, яркая, бурлящая… Да, наверное это необычные люди, тогда я юношей себе уяснил. И это ощущение какой-то особенности так со мною и жило, потому, что это на самом деле и было так.. Помню, когда Борис с Надеждой приезжали к нам на Можайку, такие молодые, красивые. Тогда у Жорика с Катей уже был Колька (даже фотография осталась). Юлька у нас оставалась ночевать несколько раз. По-моему, у нее были тогда косички. Вечером, перед сном мы с ней много разговаривали, Юлька у меня все что-то спрашивала. Скажу больше, какими-то вещами Борис со мной делился, которые, наверное, не говорил никому. Тогда только я это мог понять, насколько откровенны были наши с ним разговоры. То ли в КЛОНЕ после школы, то ли по дороге из КЛОНА к метро Пражская, где мы выпивали с ним очень много пива, то ли в вагоне скорого поезда Москва-Мурманск, когда мы ехали в поход. И в походе, когда мы отправлялись с Ним за продуктами в Лувеньгу, переправлявшись на другой берег на байдарке, и, купивши продукты на неделю, шли пешком по этому шоссе в сторону Колвицы и потом еще долго находились на этом берегу, не торопясь переправляться в лагерь. И говорили обо всем, и вспоминали, и водку пили. Находясь наедине с Ним, при какой-то беседе, я чувствовал, что я цепляю в Нем какие-то невидимые струн, и Он отзывается, и мне было интересно с ним. В какой-то период мы были так с ним близки и может даже чем-то похожи. Остановлюсь на этом, потому, что это был особенный этап моей жизни. У меня Настя, у него Пума (Оля), они тогда сильно подружились и в походе, и в школе. Мы даже тогда решили ехать вместе в путешествие в Баку к Вагифу. Вагиф — это мой брат, у которого недалеко от берега моря свой дом с садом, где инжир, виноградник, миндаль, гранат растет, индюшки, барашки и многое другое. Вагиф Борису очень понравился, когда, незадолго до этого, он приезжал в Москву. Мы все, и Жорик, и его дети, и Борис, и Вагиф, и Димка Георгиев, и Андрей Суворов, и Ваня, и друг мой Андрей Ушаков, которого я люблю и который тоже ушел слишком рано, мы все встречались в моем спортивном зале в Кунцево, разделившись на две команды, играли в футбол, а потом парились там в бане. Вагиф Борису запомнился своей эмоцианальностью, своей южной горячностью. Так вот, Борис должен был ехать с Олей (Пумой), а я с Настей. Баку у Бориса ассоциировался с детством, с этим Восточным колоритом, где он провел какое-то время, где его папа преподавал в военно-морском училище. Мы даже стали планировать наш отьезд, такой у нас был интузиазм, запал, но в самый последний момент у нас так и не сложилось этому осуществиться, но не по нашей то было вине… Олю (Пуму) не отпустили, Борис был расстроен… Борис никогда не был корыстен. Из всего моего опыта общения с ним, в походах, школе, проведении праздников никогда не возникало денежных вопросов. Мне кажется, что люди коммерции ему были не очень интересны. Он, как бы, давал негласно понять, что так много в жизни всего разного, интересного, как можно себя посвящать деньгам… Но Борис никогда никого не осуждал. Борис вообще не делал замечания, не помню я этого. Он мог помочь, подтолкнуть, да и то только в нужный момент, когда человек созревал сам до этого. Помню, любая творческая идея ему была не безразлична. Как-то я занялся деревом. Из сосны дома у себя сделал столики, галошницу, гардеробную и все такое с такими резными узорчиками. Когда Борис был у меня в гостях, ему это так понравилось, что Он сам потом у себя дома стал делать такие вещи, вырезая лобзиком.. Помню садик на Россошанской 13, как он был одержим этой идеей, как он там мастерил сам кухню, эти дверки шкафчиков, эти петли к ним, эта выпиленнная столешница и многое другое, сделанное им, до сих пор там находится. Помню походы на Север, я там стал делать навес над очагом, очаг из камней, столик, баню,… и Он меня сразу поддержал, помогал мне и баню класть, и печку в бане, и раствор Борис сам месил, и глиной замазывал щели, и многое другое. Потом говорил, напоминал мне спустя даже годы, что мы в твоей бане парились в походе. Борис, как бы, мог приподнимать людей в своих глазах и глазах окружающих. Да и все новое его зажигало, увлекало. Он становился, что-ли, каким-то подростком от новой, интересной ему идеи. На занятиях по пятницам со студентами я присутствовал несколько раз на протяжении многих лет, состав их много раз менялся. Мне там было интересно, и я видел Его – ведущего Бориса, вот Он был там в «своей тарелке». Как Он молодцевато приободрялся, как его радостно, как бы подбрасывало, когда Он проходил по комнате вдоль столов, за которыми сидели студенты, как Он светился, как ему это нравилось. Борис был интриганом, классиком своего жанра, режисером за кулисами, провокатором, «добрым Гудвином». Помню школу, зимние каникулы, эти разноцветные ледяные фигуры у Клона, как Борис с детьми их воял. Как проводил Он праздники нового года в школе. Как было там свободно, весело детям. Эти его игры, один из его номеров в темной комнате, как трамвай переехал бедную женщину… Тут входил школьник, ничего не подозревающий, в эту комнату, выслушивал рассказ про трамвай, как вдруг ноги этой самой переехавшей вдруг неожиданно поднимались прямо нам него.. Тут-то было крика, смеха. А эти Его магазины в школе, в походе, со сладостями и игрушками, с аболами (деньгами), которые дети зарабатывли себе и потом тратили в «магазине». В одном из разговоров с Ним я коснулся родственников, родственных отношений. Для Бориса это не было значимо. Для Него были ближе люди интересные, творческие, особенно, если они увлеченны идеями, люди «пуристые». Как-то осенью 2013-го, когда Борис приехал к нам домой в гости с Аней, я ему дал послушать на кухне свои песни. После этого он показал мне такой одобрительный жест большим пальцем и сказал мне «классно», что меня это еще больше воодушевило, я, как бы, приподнялся, и мне было это приятно. Борис умел это делать. Позже, в конце я пошел вниз к их машине, чтобы проводить, на улице было темно, перед прощаньем Борис сказал мне: «дай, я тебя обниму…..». Мы обнялись. Я не решался взглянуть в Его глаза… Борис редко выдавал такие открытые эмоции, переживания жили у него внутри и мне был необычен этот его поступок, у меня пронеслась в голове куча мыслей от того, что является счастьем в Его понятии до своей вины перед ним… Всегда, когда я вспоминаю о том, совсем недавнем прошлом… , я не могу усмирить это чувство протеста, протеста меня, живого против его смерти, смерти, которая ходит тут и там и выискивает себе, не церемонясь, забирая от нас любимых людей. Это было во все времена, и как хорошо, что у нас есть надежда на жизнь вечную, может не все в это верят и этим смогут воспользоваться. Но это уже личное дело каждого. Но надежда есть, если мы обратимся к Богу, и мне очень хочется верить, что я с Борисом еще встречусь…. , может в другом, новом мире. И поговорю еще, и схожу с ним в поход, и попарюсь вместе в нашей бане, и потом Он будет визжать это свое УВИ (!), окунаясь в ледянную воду Кандалакшского залива, и выпью вкусного вина, и вспомню с ним все, что было у нас интересного, и Борис проведет еще не раз свои кубики моим уже повзрослевшим детям… До сих пор я не могу принять это, что ЕГО больше нет! Хочется думать, что Он просто приболел, а потом опять придет в свой Клон, свою школу, что дети Его ждут, ждут Его и студенты по пятницам, Ждет Его Кандалакша, ждет Поваровка,…. Этим местам без Него уже не как. Я Ему говорил и повторяю сейчас: Спасибо тебе, Борис Сергееевич. Ты меня приютил когда мне было совсем плохо, и я остался со своей дочкой Настей один… Ты мне открыл свой удивительный мир Севера (Кандалакшу), свои походы. Ты меня взял в свою школу. Ты предлагал мне разное, чтобы я поучаствовал, себя проявил, дело другое, что я не всегда был готов к этому. Помню твою идею, чтобы я вел в школе датский язык. Это же так было оригинально, почему это так и не получилось…? Спасибо Борису, что он приоткрыл мне глаза, иначе наверно, я так и ходил бы привязанный к своей дочке Насте. Я имею ввиду встречу со своей женой. .. Я счастлив, теперь у меня есть семья, дети. Он, как будто, подталкивал меня к тому, на что я сам бы никогда не решился. Он знал и видел гораздо больше, глубже. Он испытывал бурю эмоций: любовь, страданье, ревность, боль.. и, наверное счастье. Я и при жизни говорил Ему за это все спасибо и сейчас говорю. Я благодарен Тебе, Борис, за то, что часть моей жизни соприкоснулась с Тобой. Ты мой друг и старший товарищ. До встречи…
— Вова датский / Владимир Королев